Старик был очень одинок. Он давно уже смирился, сжился со своим одиночеством, оно заменило ему жену, умершую восемь лет назад.
Он стоял, опершись узловатыми пальцами на подоконник, и смотрел на улицу. Предзакатные тени смягчали шум, люди спешили домой. Там, по другую сторону стекла, был целый удивительный мир, ежедневный спектакль, в котором старик иногда участвовал в роли статиста. Но сейчас темнело, скоро опустится занавес ночи, а все действующие лица вновь обретут свое исконное “Я”, слившись со сном…

Что–то мягко толкнуло старика в ногу. Он опустил глаза и улыбнулся, растянув сухие губы – это был Максим, его киберкот.
Он наклонился погладить пушистую спинку, и в груди глухо заворчала, заворочалась боль, такая же обычная и близкая, как и одиночество.
– Надо бы сходить к врачу, – привычно пробормотал старик, направляясь на кухню к холодильнику и доставая пахучие капли.
– Мявр? – спросил Максим, как показалось старику, обеспокоено.
Старик медленно выпил лекарство, не чувствуя вкуса, подождал… Боль отдалялась, уходила в неведомые глубины его тела, грозя, дескать, подожди, старик…
Он убрал капли обратно в холодильник и взглянул на Максима. Киберкот, урча, подошел и принялся тереться головой о его штанину. Старик наблюдал. Иллюзия была полной.

Тогда они приехали, приехали в тот же день, когда он позвонил им. Его сын и дочь, уже сами родители. Стоял чудесный летний день, в кронах кладбищенских деревьев пели птицы, а старик смотрел заплаканными опухшими глазами, как уходит в землю, едва покачиваясь на тросах, гроб с телом его жены. Его дети не плакали, даже дочь.
Старик немного удивленно отметил, как они изменились: сын совсем поседел, на суровом лице дочери – старательно запудренная сеточка морщин. Он не видел их больше двадцати лет.
Они задержались еще на день, рассказывали о своих детях, вспоминали те забытые, но не окончательно, минуты, когда сами были детьми, говорили о матери… Старик смотрел на них, молчал, ему было хорошо. Он внимал им, каждой порой своей впитывал их присутствие, ему было так спокойно, что он почти позабыл о причине, побудившей их приехать…

Потом они уехали. Каждый в свой город, в свою семью. Старик не винил их, времена сейчас не те, что прежде, сумбур, прогресс. Значит, так надо, чтобы дети уходили из дома и никогда больше не возвращались. Где–то в глубине души старик понимал, что это неправильно. Но что он мог поделать с прогрессом?
Однако через месяц, когда старик еще не привык к своей одинокой жизни, и ему казалось, что он сам уже умер и находится в гробу, глубоко под тяжелой холодной землей, его дочь приехала снова.

– Это тебе, отец, – сказала она, протягивая ему небольшую коробку, – с ним тебе будет не так скучно.
– Что это? – спросил старик, щурясь и радуясь, что дочь – вот она рядом, живая, а не бестелесный голос в телефонной трубке.
– Это киберкот. Он совсем как настоящий, только ничего не ест, и тебе не придется убирать за ним. Не орет по ночам и не просится на улицу. Смотри!
Она сама распаковала коробку. Старик насторожился: он не доверял прогрессу и роботам.
Кот был абсолютно неотличим от настоящего. Освободившись от коробки, он огляделся, выгнул спинку и зевнул.

Старик недоверчиво и осторожно потрогал кота.
– Он теплый!
– Конечно! Иллюзия должна быть полной, иначе кто бы стал их покупать?
Кошачий бок был мягким и приятным на ощупь.
– Я назову его Максимом, – задумчиво сказал старик.

Дочь вскоре уехала. Ее ждали дела. А старик гладил кота, разговаривал с ним и быстро привык к нему.
Но старик все равно очень скучал по своим детям. Особенно сейчас, когда рядом не было его больной, ворчливой, но такой милой жены. Киберкот не мог заменить ее старику.
Иногда он звонил детям, иногда они звонили старику, но за несколько лет многое изменилось, в том числе их телефонные номера.
Его дети забыли сообщить ему новые, и вот уже три года старый телефонный аппарат медленно покрывался пылью, как лаком, на столике в прихожей. Иногда старик подходил к нему, снимал трубку и долго вслушивался в басовитое гудение летней пчелы, порой ловил отрывки чьих–то разговоров, и отрадно было думать ему, что там, за стенами его дома, есть другие люди. А чаще всего он подходил к окну и смотрел свой бесконечный спектакль.

Максим «проснулся», выгнул спинку и подошел к старику. Тот нагнулся и взял кота на руки, прижав к груди. “Я здесь”, – напомнила боль.
Старик охнул, отпустил кота и сел в кресло перед телевизором. Он продремал два фильма, программу новостей, рекламу и проснулся под надсадное шипение телевизора, едва освещавшего темную комнату голубоватым светом. Колени онемели – на них все это время «спал» Максим, и сильно ныла спина.

Старик согнал киберкота, неловко, охая, встал и выключил телевизор, собираясь лечь спать.
В прихожей зазвонил телефон. Старик подождал немного, проверяя, не почудилось ли ему это.
Телефон продолжал звонить, громко, настойчиво. Радость всколыхнулась в сердце старика, и оно забилось, сильно, быстро. Звонят, ему звонят! Его сын или его дочь, неважно, они вспомнили, вспомнили о нем!
И они вновь будут звонить ему, а он – им, ведь он же их отец. Может быть, они даже приедут к нему, привезут внуков и…

Старик, пошатываясь, спотыкаясь в темноте, подбежал к телефону, схватил трубку и хрипло крикнул в нее:
– Да!
В трубке в ответ хмыкнули, и связь оборвалась. И опять гудела летняя пчела, такая же бесконечно одинокая, как и сам старик.
Похолодев, старик аккуратно положил трубку на рычаг, дрожа, вернулся в комнату и сел в кресло, уставившись во тьму.
А его сердце стучало все так же радостно, все громче и быстрее, быстрее и громче… И боль, наконец, вырвалась из объятий сердца ослепительной вспышкой и покинула старика.

Он обмяк в своем стареньком кресле, и его рука бессильно свесилась с подлокотника.
Максим, который незаметно последовал за стариком в прихожую, вернулся обратно, подошел к остывающей руке и принялся, урча, тереться об нее головой.
А потом в нем, видимо, что–то сломалось, как незадолго перед этим что–то сломалось в старике. И киберкот уже не мог остановиться. Он терся и урчал, терся и урчал, терся и урчал…
И еще долго в тишине пустой квартиры слышалось его электронное урчание.